Читаем без скачивания Письмо сыну. Воспоминания. Странники поневоле - Елизавета Федоровна Родзянко

Понемногу у Костюченок налаживалась наша жизнь. Управляющий Козыч все время был с нами. Он приносил с базара продукты, которые Миша покупал на всех; приносил он и чудный белый хлеб, то с маком, то с тмином, то, так называемые, французские булки. На базаре тогда все можно было достать. Может быть, было дорого? Об этом я не думала, но жена Костюченко предпочитала нас кормить котлетками – что было удобнее. Скоро нам доставили наши вещи. Приехала и Зеленька и няня Анна Андреевна. Ильяшенки оставались в Новомосковске, в своем доме. Как-то узнаем мы, не помню от кого, что генерала Степана Андреевича Ильяшенко арестовали, и надо денег, чтобы его выкупить. У Миши была кожаная шкатулка, в которую он всегда складывал золотые еще царских времен. Их оказалось 500 рублей. Он послал их Марии Оскаровне. Генерал был выкуплен, спасен от расстрела, и они потом благополучно перебрались в Кисловодск. Владимир Степанович Ильяшенко говорил, что деньги им принес еврей Шпановер. Очень возможно. Тогда это был самый лучший способ незаметно передать деньги. Известно, что ортодоксальные евреи очень честные, и Шпановер был именно такой «правоверный». А мы это знали и вот почему: пришел как-то Миша занять у него деньги. «И вам нужны деньги?» – говорит Шпановер, – «и что вы со мной делаете? И сегодня суббота… Ой! И вы хороший человек… И вам надо дать деньги!? Ой! И как же вам не дать?» Он расстегивает свой длинный сюртук, показывает пальцем на кармашек в своем жилете и, отвернувшись, не глядя на Мишу, говорит: «Идите сюда! Берите ключик. Взяли? Ну, теперь идите в мой кабинет. Знаете шкапчик над столом»… Миша идет, а он, все так же, не двигаясь, из другой комнаты говорит ему: «Откройте шкапчик… Открыли?… Ну! Берите деньги, считайте, сколько вам нужно. Ну? Взяли? Остальное положите назад. Закройте шкапчик. Закрыли? Идите сюда. Кладите ключик обратно в карман. Ну, хорошо». Таким образом, Шпановер не шевельнулся, а Миша получил, сколько ему было нужно. Шпановер даже не спросил, сколько он взял. По этому поводу вспоминаю еще один случай. Евреям присущ веселый юмор. Весной, как известно, помещик всегда без денег. Надо занимать. Приходит Миша в банк, на этот раз в Екатеринославе. Идет к директору и просит взаймы. «Взаймы деньги?» – говорит директор, – «А как урожай?» – «Да что урожай? засуха, дождя нет», – говорит Миша. «Дождя нет? А это что?» И директор показывает на окно, за которым накрапывает дождичек. – «Разве это дождик? – говорит Миша, – это маленький!» – «Маленький?» – отвечает директор. (Тут он делает паузу) – «Ну, а ви всегда били большой?… Ну я дам, сколько вам нужно?»… И Миша получил просимое.

Жить у Костюченко нам было очень хорошо и спокойно. Я наладила жизнь детей, ходила с ними гулять по городу, иногда они выходили во двор и играли там. По вечерам я им читала, но требовала, чтобы они во время чтения или рисовали, или шили что-нибудь. Дети Костюченко тоже слушали. Они были немного старше наших. Помню, что читала им «Руслана и Людмилу». Иногда мы играли в разные игры-хороводы, и взрослые принимали в этом участие. Одна хороводная песенка кончалась словами: «Кого любишь поцелуй». Помню, как все улыбнулись, когда десятилетний Коля Костюченко, не выбрал девочек, а после этих слов поцеловал меня. Недавно я прочла в газете, – в отделе о Советском Союзе, что Николай Костюченко объявил себя верующим. Неужели это он?

Жизнь наша текла как будто спокойно, хотя в Екатеринославе, конечно, были разные слухи. Тогда говорили разное: одни, что надо бежать на юг, другие, что бояться нечего: если из Екатеринослава уйдут австрийцы, им на смену сейчас же появятся союзники. Говорили, что у бельгийцев и французов очень много вложено капиталов на юге России, и что они никогда этого не отдадут на разграбление. Были даже и такие общественные деятели, которые готовили уже хлеб-соль и расшитое полотенце для встречи союзников. Но нам надо было пробираться на юг. Вечно сидеть у Костюченко нельзя, а нас все пугали, что ехать туда опасно, что поезда останавливают какие-то шайки, пассажиров грабят, а подчас и убивают, и что надо переждать. И мы, – пережидали, – и все жили у Костюченко… Жили уже недели три. Я все продолжала гулять с детьми по городу, ходила и одна по улицам. Выходил и Миша по разным делам. Но вот, однажды, прибегает к нам взволнованная Софья Петровна Бродницкая и говорит мне: «Вас в Екатеринославе ищут, к нам пришли какие-то люди и спрашивали, не у нас ли вы живете? Мы ответили им, что вообще не знаем, где Родзянко. Теперь я узнала, где вы, и пришла вас предупредить. Эти люди сказали нам: „Мы знаем, что Родзянко в Екатеринославе и где-то скрывается, а у вас они были в июне месяце“». (Действительно, в 1916 году мы, по дороге в Одессу, два дня прожили у Бродницких, и это было в начале июня). Бродницкая была сама не своя: «Вы не выходите из дома никуда. И особенно Михаил Михайловича могут узнать. Он выделяется своим большим ростом. И детей не водите гулять. Даже во двор их не выпускайте»… Миши не было дома, когда она приходила. Я уговаривала ее подождать и поговорить с ним, но она как-то очень скоро со всеми распрощалась и ушла. Должно быть боялась. Когда Миша пришел, я ему все это рассказала, и мы стали думать, что же делать? Миша очень боялся ехать, боялся шаек, грабящих поезда. И мы все жили у Костюченко, но уже теперь запертые как в клетке. Я старалась развлекать детей, как могла, чтобы они поменьше мешали взрослым. Мы смотрели в окно и видели, как на другой стороне улицы во дворе-садике какие-то мальчишки забавлялись, выпуская летать голубей – турманов; видели, что по улице туда-сюда ходили люди, как будто все было спокойно, а мы все сидели взаперти. Но у меня все время сверлила мысль: сколько же мы будем так сидеть? Ясно, что долго так продолжаться не может. Что, если нас найдут? Тогда и Костюченкам несдобровать: обвинят, что нас скрывают. Своим присутствием мы их подводили… Управляющий советовал рискнуть и ехать всем на юг… Миша колебался, а Костюченко – молчал. И вот я решилась поговорить откровенно с Артемием Филипповичем и сказала ему: «Забудьте, что вы наш гостеприимный хозяин и скажите по совести, что нам делать? Ехать на юг?» И он сказал: «Да». И мы наконец решились ехать.

У Артемия Филипповича был брат. Он пошел на вокзал и узнал, что поезда ходят, но их действительно по дороге проверяют какие-то власти. Он сказал так же, что у него есть знакомый железнодорожный контролер, и предложил поговорить с ним, пощупать почву, не согласится ли он сопровождать нас в поезде до района Добровольческой армии и оградить, по возможности, от всяких неприятностей. Начались переговоры с ним.

Этот знакомый контролер обнадежил, сказав, что последнее время грабежей и убийств не было, и согласился взять нас в поезд за 500 рублей царскими деньгами. У моего запасливого Миши эти деньги были, и тот согласился их получить в конце путешествия.

Решили, что с нами поедет Зеленька и старая няня. Анна Андреевна останется. Миша расплатился с ней, как и со всеми нашими служащими. Она, прожив некоторое время у Костюченок, поступила в другую семью смотреть за тремя девочками. Одну из этих девочек мы встретили в Америке в городе Наяке. От нее мы узнали о судьбе Анны Андреевны, и что потом она переехала в Самарканд. Что с ней дальше было, я не знаю. Горничная Ванда также осталась. У нее был где-то тринадцатилетний сын, и она надеялась, что он найдет ее в Новомосковске.

Я начала опять соображать, что из вещей брать, что оставлять. Решила взять самое необходимое, в маленьких чемоданах и кульках, чтобы легче было переносить их из вагона в вагон, если придется. Много наших вещей я уложила в большой сундук, и его спустили в подвал